Неточные совпадения
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век
на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда
на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал
глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь
на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской
природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
—
На сем месте я люблю философствовать,
глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием. [Гораций Флакк Квинт (65–8 гг. до н. э.) — знаменитый римский поэт. В своих одах и посланиях воспевал наслаждения жизнью
на лоне
природы.]
— И
природа пустяки? — проговорил Аркадий, задумчиво
глядя вдаль
на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.
Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие
на ней, безмятежно
глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной»
природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой
природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом,
глядели одними глазами и одной душой
на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Я опять не мог защититься от досады,
глядя на места, где
природа сделала с своей стороны все, чтоб дать человеку случай приложить и свою творческую руку и наделать чудес, и где человек ничего не сделал.
Ночь была лунная. Я смотрел
на Пассиг, который тек в нескольких саженях от балкона,
на темные силуэты монастырей,
на чуть-чуть качающиеся суда, слушал звуки долетавшей какой-то музыки, кажется арфы, только не фортепьян, и женский голос.
Глядя на все окружающее, не умеешь представить себе, как хмурится это небо, как бледнеют и пропадают эти краски, как
природа расстается с своим праздничным убором.
Дорога эта великолепно хороша с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг
на друга очертаниями гор провожает до самого Безансона; кое-где
на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков. В этой
природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое;
на нее-то
глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только в другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же,
на этом холме, с свободным настроением,
глядеть на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна
природы, в тихом движении ее света и теней.
Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все
глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю
природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.
Матвей
глядел на все это со смешанным чувством: чем-то родственным веяло
на него от этого простора, где как будто еще только закипала первая борьба человека с
природой, и ему становилось грустно: так же вот где-нибудь живут теперь Осип и Катерина, а он… что будет с ним в неведомом месте после всего, что он наделал?
Осенняя распутица была в самом разгаре, точно
природа производила опыты над человеческим терпением: то все подмерзнет денька
на два и даже снежком запорошит, то опять такую грязь разведет, что не
глядели бы глаза.
— Мы этих
на племя оставили, — шутили старики Колобовы и Савины, — а то ростим-ростим девок,
глядишь, всех и расхватали в разные стороны… Этак, пожалуй, всю нашу белоглинскую
природу переведут до конца!
Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось, —
глядя на нее, решить было трудно.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и,
глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
— Будто бы? — холодно спросил фон Корен, выбрав себе самый большой камень около воды и стараясь взобраться
на него и сесть. — Будто бы? — повторил он,
глядя в упор
на Лаевского. — А Ромео и Джульетта? А, например, Украинская ночь Пушкина?
Природа должна прийти и в ножки поклониться.
Бессознательным движением Вернер шагнул к столу и оперся
на него правой рукою. Гордый и властный от
природы, никогда еще не принимал он такой гордой, свободной и властной позы, не поворачивал шеи так, не
глядел так, — ибо никогда еще не был свободен и властен, как здесь, в тюрьме,
на расстоянии нескольких часов от казни и смерти.
Будучи стрелком и ружейным охотником, Гульч живо сочувствовал красотам и особенностям
природы и однажды пришел в восторг, когда я, умевший несколько рисовать, во время отдыха нарисовал
на память ходившую у нас в Новоселках под охотником черноморскую лошадь.
Глядя на тяжелую горбоносую голову и прямую из плеч с кадыком шею и круп с выдающимися маслаками, Гульч, заливаясь восторженным смехом, восклицал: «Да, поистине это черноморка!»
Теперь, как уже старики, известно, после подвечеркованья должны уехать, то вот вся молодежь, освежившись купаньем и налюбовавшись натурою и
природою, приходит к общему собранию и снова не
глядит друг
на друга, потому что неблагопристойно при почтенных особах показать, что они знакомы между собой.
Коновалов любил
природу глубокой бессловесной любовью, и всегда, в поле или
на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с глубоким вздохом говорил,
глядя в небо...
Я жить спешил в былые годы,
Искал волнений и тревог,
Законы мудрые
природыЯ безрассудно пренебрег.
Что ж вышло? Право смех и жалость!
Сковала душу мне усталость,
А сожаленье день и ночь
Твердит о прошлом. Чем помочь!
Назад не возвратят усилья.
Так в клетке молодой орел,
Глядя на горы и
на дол,
Напрасно не подъемлет крылья —
Кровавой пищи не клюет,
Сидит, молчит и смерти ждет.
Не раз останавливалась она
на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность… Сладко было Манефе
глядеть на пробудившуюся от зимнего сна
природу, набожно возводила она взоры в глубокое синее небо… Свой праздник праздновала она, свое избавленье от стоявшей у изголовья смерти… Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она,
глядя на вешнее небо: «Иже ада пленив и человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя чистым сердцем тебе пети и славити».
И был ли я рассеян от
природы,
Или застенчив, не могу сказать,
Но к женщинам не льнул я в эти годы,
Его ж и Гегель сам не мог унять;
Чуть женщины лишь не совсем уроды, —
Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.
На лекции идем — бранюсь я вволю,
А он вприпрыжку по пустому полю.
Глядя на радость и ликование
природы, самые разнообразные герои Достоевского испытывают странное, самим им непонятное чувство какой-то отъединенности.
Николенька Иртеньев уходит по утрам к реке. «Там я ложился в тени
на траве и
глядел на лиловатую в тени поверхность реки,
на поле желтеющей ржи
на том берегу,
на светло-красный утренний свет лучей и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какою везде кругом меня дышала
природа».
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет
природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила
природа солнцу, траве, земле, дереву, других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и,
глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
Не я один находил, что армяночка красива. Мой дедушка, восьмидесятилетний старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам
природы, целую минуту ласково
глядел на Машу и спросил...
Очень трудно излагать такие происшествия перед спокойными слушателями, когда и сам уже не волнуешься пережитыми впечатлениями. Теперь, когда надо рассказать то, до чего дошло дело, то я чувствую, что это решительно невозможно передать в той живости и, так сказать, в той компактности, быстроте и каком-то натиске событий, которые друг друга гнали, толкали, мостились одно
на другое, и все это для того, чтобы
глянуть с какой-то роковой высоты
на человеческое малоумие и снова разлиться где-то в
природе.